Занес меня черт на Октябрьскую, других причин оказаться там в это время у меня не было, по крайней мере, старательно покопавшись в памяти, таковых не нашел. И вот сижу у небольшого костра, слушаю командира, согласно кивая ему. Сам все что мог уже рассказал, про последнюю вылазку трижды. Владимир Львович же увлеченно повествует о том, как сложилась его жизнь здесь, на Октябрьской он осел уже после мирного соглашения с Красной, говорит, решил семьей обзавестись на старость лет, хотя ему едва исполнилось тридцать семь. Какая же это старость? На мое изумленное выражение лица отвечает усмешкой, толкает в плечо, интересуясь, не надумал ли я вернуться домой, бросить играть с собственной судьбой и удачей и подумать о мирной жизни. На что я отвечаю, что еще слишком молод для подобных мыслей, как минимум есть лет десять форы, и придется судьбе играть это время по моим правилам. Самонадеянно, прекрасно это осознаю. Пустая бравада. Но командир смеется, похлопывает по плечу, утверждая, что ему понятен мой азарт и нежелание менять уклад. И снова разговор о молодости, да горячности. Молча слушаю, устал отнекиваться, пытаясь оправдаться. Делаю, потому что могу. А не для славы или чего там еще Владимир Львович мне приписывает. Говорит, мог бы людей штопать, (ему на себе пришлось испытать мои таланты как хирурга, с тех пор и пошла эта дурацкая кликуха: «хирург») и цел бы был, и отец спокоен, что не несет меня прямо в пасть и когти к мутантам. Соглашаюсь, киваю, но понимаю, что совершенно не по мне это. Странно, быть может, кто-то даже назовет психом, но я люблю метро. Нравится мне по переходам ходить от станции к станции, встречать и провожать огни блокпостов. Быть может, это потому что обычно все мои походы ограничены кольцом, ну и в Полис иногда заносит. А чего не нравиться-то такому? Это не по окраинам да «нехорошим» станциям шляться, хотя, и такое бывало, но, пока жив и на том спасибо.
Наши беседы о жизни прервал солдат, подошедший к огню. Львович ему было предложил присесть, даже чашку с чаем протянул, но тот решительно отказался, переводя взгляд на меня.
— Предложение у меня для Олега. Про тоннели на Парке Культуры знаешь? — Задавая вопрос, солдат обернулся на командира, вроде как извиняясь что ли, что помешал беседе, да еще и с таким делом обращается. Тот поменялся в лице, сосредоточенно нахмурившись в ожидании. 
Киваю в ответ, слышал со стороны Парка какая-то дрянь лезет, но не думал, что настолько все серьезно, раз уже на Октябрьской об этом забеспокоились. Впрочем, логично, очаг проще локализовать, когда он в зародыше, нежели потом бороться с заразой, расползающейся по всему метрополитену.
— Хмельницкий к вам послал, слыхал он про тебя, хочет переговорить. Нам добровольцы нужны, кто пошел бы на разведку, возможно, зачистку. Только вот сейчас у нас с людьми проблема. Посты оставить возможности нет, вот и решили предложить охотникам, сталкерам, ну, кто заинтересуется, в общем. А ты метро, вроде, неплохо знаешь, тем более, по кольцу. Возьмешься за работенку? Тут как бы и на благо Родине, и заработать можно неплохо. В общем, если интересно, провожу к Сергею Вадимовичу.
По тоннелям полазить, это, конечно, всегда интересно, когда я от выпавшей возможности отказывался, только встревоженный взгляд Владимира Львовича смущает, заставляя колебаться. Солдат тоже мою неуверенность замечает, — ну ты это… подумай, никто не торопит, я вон у того костра. Подходи, если что, предложение в силе. — Как только он отходит на достаточное расстояние, командир покачивая головой, тихо начинает:
— Вот, не хотел я тебя в это втягивать. Но не врет Абрамов, людей не хватает. Никто с Октябрьской идти не хочет, с Киевской тем более, далеко. А на самом Парке… да, они там боятся. Хватило им нескольких смертей, решили сидеть тихо и не высовываться, типа, твари ринутся, они их перевалят, а сами в тоннели технические не суются, себе дороже. Черт его знает, что там за дрянь. Но, единственное, что могу сказать точно, не то, что на ВДНХ. Никаких Черных на Парке Культуры нет. И все же… ты хорошенько подумай, Олежа, прежде чем туда соваться.
***
Подумал, Олежа? Переспрашиваю себя, оглядываясь на удаляющийся огонек последнего поста Парка Культуры. Подумал раз –дцать, и когда шел на разговор к Хмельницкому, и после, выходя с Октябрьской вверх по кольцу, а потом еще раз, когда расспрашивал местных про эти чертовы тоннели. Но выбор сделан, отступать некуда, да и поздно. Как-то неуверенно я себя чувствовал после напутствий командира. Больно он волновался, хоть и пытался убедить меня в том, что ничего страшного в тех тоннелях нет (а может и себя заодно). Ну, мутанты, что я их не видел, что ли? На Поверхности и не таких встретишь. Самовнушение — хорошая штука, успокаивает. Ребята с Парка, прежде чем отпустить, дали дополнительную обойму под Калашников и фонарик мощный, с таким не страшно, якобы. Удивительно, а сами-то чего не идут тогда? Раз не страшно. На этот вопрос никто мне так и не ответил.
Уйдя вглубь тоннеля, натыкаюсь на ответвление, ведущее к тому самому месту, о котором рассказывал постовой. Прислушиваюсь к шорохам, вглядываться в темноту бесполезно, не видно ни зги. Кажется, словно тьма становится плотнее с каждым шагом, еще немного, и протяни я руку, смогу ее нащупать. Она непременно холодная, вязкая и мокрая. Желания выяснить, прав ли я, не возникает, держу руки при себе, они мне еще нужны. Воздух здесь спертый, пахнет сыростью, кое где пробивается запах гнили. И по-прежнему тишина, да такая, что в ушах стоит пронзительный звон. Кажется, за спиной что-то шелохнулось, резко оборачиваюсь, вскидывая ствол. Ничего. Но шелест нарастает. Постепенно к нему добавляется скрежет и какой-то клокочущий звук. Я мог бы решить, что это крысы, если бы не знал характерного для них шума. Не крысы… это нечто другое и оно совсем близко.
Вырубаю фонарик, машинально вжимаясь в стену. Медленно, шаг за шагом пячусь назад, уходя дальше по длинному, пронизанному трубами и кабелями коридору. Тихое урчание заставляет затаить дыхание, прислушиваюсь, осторожно поднимая ствол автомата, пытаясь посмотреть в прицел, но вдруг теряю опору, вваливаясь спиной назад в какое-то помещение. Подбираю ноги, отползая наугад куда-то вправо, упираюсь спиной в стену. Дыхание сбито, сердце колотится так, словно сейчас ребра проломит. Делаю глубокий вдох, усилие над собой, заставляя утихнуть. Вместе со мной становится тихо и за пределами комнаты. Никакого шелеста, скрежета или урчания. Снова мертвая тишина. Если вернусь из этого похода живым…. Еще не придумал, что тогда. Хрен куда вылезу с Таганки в первую неделю. Обещание достойное воплощения в жизнь.
Осторожно, стараясь издавать как можно меньше шума, поднимаюсь на ноги, крепко зажав в руках автомат, включаю фонарик. Чуть дрожащий луч разрывает тьму, медленно скользит по каменному полу помещения к дверному проему. Пусто. Ладно, быть может, это разыгравшееся воображения, не помню, чтобы я страдал этим раньше, но всякое бывает, наслушался бредней, теперь вот пожинаю. И тут как в подтверждение собственных слов, за спиной раздаются отголоски шепота. Он звучит словно человеческий голос, кажется, я даже слова могу разобрать. Оборачиваюсь, направляя фонарик вглубь помещения. Ничего. Но шепот-то я слышал отчетливо. Чертовщина какая-то.  Обвожу взглядом комнату по периметру.
- Эй… есть кто? — Тихо, но достаточно отчетливо. Делаю несколько шагов внутрь, чтобы убедиться, здесь пусто. Я никогда не верил во все эти слухи про бесовщину, про поезд и тени. Но, когда остаешься один на один с метро, когда есть только ты, твои страхи и бесконечные лабиринты метрополитена, пропитанные сыростью, наполненные жизнями прожитыми и проживаемыми, заключенными в вечную темноту, пересматриваешь и переоцениваешь многие вещи.
Узкая полоска света блуждает по комнате, уходя в пустоту. Делаю еще один шаг, вновь осматриваясь. Фонарь замирает, пробирает холодный озноб. Я отчетливо вижу человеческий силуэт, отвожу фонарик, вновь возвращаясь к месту, где мне казалось был… нет, не казалось. Я вновь вижу это! И снова шепот, он усиливается, давит. Прекрасно осознавая, нужно бежать назад, со всех ног бросаюсь к следующей комнате. Эти голоса, они смешались в единую какофонию, не разобрать ни слова, от чего становится жутче. Не выдерживая, роняю фонарик, хватаясь за голову, прикрываю уши. Нечто из темноты тянет ко мне свои когтистые лапы, вырываюсь, хватаясь за последнюю надежду — автомат. Но что теням пули? Пули — ничего, а вот прикладом отбиваться, это — да. Не знаю, что в этот момент творилось у меня в башке, чем я руководствовался в действиях, наверняка, сжирающим изнутри животным страхом, ведь ничего больше я не чувствовал, ничего больше не оставалось. И единственная мысль, свербящая изнутри — беги. Только ноги ватные, совершенно не слушаются, я и шага сделать не в состоянии, как агнец на заклании. Однако пытаюсь пятиться назад, уже не понимая где нахожусь и в какую сторону бежать. Главное не сдаваться, главное не терять рассудка, если крупицы оного еще со мной остались.